Про это - Страница 8

недвижный перевозчик.
Не то моря,
                     не то поля —
их шорох тишью стерт весь.
А за морями —
                            тополя
возносят в небо мертвость.
Что ж —
                ступлю!
                              И сразу
                                             тополи
сорвались с мест,
                                 пошли,
                                             затопали.
Тополи стали спокойствия мерами,
ночей сторожами,
                                 милиционерами.
Расчетверившись,
                                  белый Харон
стал колоннадой почтамтских колонн.

Так с топором влезают в сон,
обметят спящелобых —
и сразу
              исчезает всё,
и видишь только обух.
Так барабаны улиц
                                   в сон
войдут,
              и сразу вспомнится,
что вот тоска
                        и угол вон,
за ним
            она —
                        виновница.
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь
                    на карты окон легла.
Очко стекла —
                           и я проиграю.
Арап —
               миражей шулер —
                                                 по окнам
разметил нагло веселия крап.
Колода стекла
                          торжеством яркоогним
сияет нагло у ночи из лап.
Как было раньше —
                                     вырасти б,
стихом в окно влететь.
Нет,
         никни к сте́нной сырости.
И стих
             и дни не те.
Морозят камни.
                             Дрожь могил.
И редко ходят веники.
Плевками,
                   снявши башмаки,
вступаю на ступеньки.
Не молкнет в сердце боль никак,
кует к звену звено.
Вот так,
               убив,
                         Раскольников
пришел звенеть в звонок.
Гостьё идет по лестнице…
Ступеньки бросил —
                                      стенкою.
Стараюсь в стенку вплесниться,
и слышу —
                     струны тенькают.
Быть может, села
                                 вот так
                                              невзначай она.
Лишь для гостей,
                               для широких масс.
А пальцы
                  сами
                            в пределе отчаянья
ведут бесшабашье, над горем глумясь.

А во́роны гости?!
                                Дверье крыло
раз сто по бокам коридора исхлопано.
Горлань горланья,
                                  оранья орло́
ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.
Полоса
щели.
Голоса́
еле:
«Аннушка —
ну и румянушка!»
Пироги…
                 Печка…
Шубу…
             Помогает…
                                  С плечика…
Сглушило слова уанстепным темпом,
и снова слова сквозь темп уанстепа:
«Что это вы так развеселились?
Разве?!»
                 Сли́лись…
Опять полоса осветила фразу.
Слова непонятны —
                                     особенно сразу.
Слова так
                   (не то чтоб со зла):
«Один тут сломал ногу,
так вот веселимся, чем бог послал,
танцуем себе понемногу».
Да,
      их голоса́.
                        Знакомые выкрики.
Застыл в узнаванье,
                                    расплющился, нем,
фразы крою́ по выкриков выкройке.
Да —
           это они —
                              они обо мне.
Шелест.
                Листают, наверное, ноты.
«Ногу, говорите?
                               Вот смешно-то!»
И снова
               в тостах стаканы исчоканы,
и сыплют стеклянные искры из щек они.
И снова
               пьяное:
                              «Ну и интересно!
Так, говорите, пополам и треснул?»
«Должен огорчить вас, как ни грустно,
не треснул, говорят,
                                    а только хрустнул».
И снова
                хлопанье двери и карканье,
и снова танцы, полами исшарканные.
И снова
               стен раскаленные степи
под ухом звенят и вздыхают в тустепе.

Стою у стенки.
                           Я не я.
Пусть бредом жизнь смололась.
Но только б, только б не ея
невыносимый голос!
Я день,
              я год обыденщине пре́дал,
я сам задыхался от этого бреда.
Он
      жизнь дымком квартирошным выел.
Звал:
          решись
                        с этажей
                                         в мостовые!
Я бегал от зова разинутых окон,
любя убегал.
                       Пускай однобоко,
пусть лишь стихом,
                            лишь шагами ночными —
строчишь,
                  и становятся души строчными,
и любишь стихом,
                                а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
                                           не умею.
Но где, любимая,
                               где, моя милая,