Про это - Страница 2

— 67–10!
Соедините! —
В проулок!
                   Скорей!
                                  Водопьяному в тишь!
Ух!
       А то с электричеством станется —
под Рождество
                            на воздух взлетишь
со всей
               со своей
                                телефонной
                                                       станцией.
Жил на Мясницкой один старожил.
Сто лет после этого жил —
про это лишь —
                             сто лет! —
говаривал детям дед.
— Было — суббота…
                                      под воскресенье…
Окорочок…
                     Хочу, чтоб дешево…
Как вдарит кто-то!..
                                  Землетрясенье…
Ноге горячо…
                          Ходун — подошва!.. —
Не верилось детям,
                                    чтоб так-то
                                                        да там-то.
Землетрясенье?
                               Зимой?
                                              У почтамта?!

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,
раструба трубки разинув оправу,
погромом звонков громя тишину,
разверг телефон дребезжащую лаву.
Это визжащее,
                           звенящее это
пальнуло в стены,
                                старалось взорвать их.
Звоночинки
                     тыщей
                                  от стен
                                                рикошетом
под стулья закатывались
                                             и под кровати.
Об пол с потолка звоно́чище хлопал.
И снова,
                звенящий мячище точно,
взлетал к потолку, ударившись о́б пол,
и сыпало вниз дребезгою звоночной.
Стекло за стеклом,
                                  вьюшку за вьюшкой
тянуло
             звенеть телефонному в тон.
Тряся
            ручоночкой
                                  дом-погремушку,
тонул в разливе звонков телефон.

От сна
             чуть видно —
                                       точка глаз
иголит щеки жаркие.
Ленясь, кухарка поднялась,
идет,
          кряхтя и харкая.
Моченым яблоком она.
Морщинят мысли лоб ее.
— Кого?
                Владим Владимыч?!
                                                      А! —
Пошла, туфлёю шлепая.
Идет.
           Отмеряет шаги секундантом.
Шаги отдаляются…
                                   Слышатся еле…
Весь мир остальной отодвинут куда-то,
лишь трубкой в меня неизвестное целит

Застыли докладчики всех заседаний,
не могут закончить начатый жест.
Как были,
                  рот разинув,
                                         сюда они
смотрят на Рождество из Рождеств.
Им видима жизнь
                                от дрязг и до дрязг.
Дом их —
                  единая будняя тина.
Будто в себя,
                        в меня смотрясь,
ждали
            смертельной любви поединок.
Окаменели сиренные рокоты.
Колес и шагов суматоха не вертит.
Лишь поле дуэли
                               да время-доктор
с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.
Москва —
                   за Москвой поля примолкли.
Моря —
                за морями горы стройны.
Вселенная
                    вся
                            как будто в бинокле,
в огромном бинокле (с другой стороны).
Горизонт распрямился
                                         ровно-ровно.
Тесьма.
               Натянут бечевкой тугой.
Край один —
                        я в моей комнате,
ты в своей комнате — край другой.
А между —
                      такая,
                                 какая не снится,
какая-то гордая белой обновой,
через вселенную
                                легла Мясницкая
миниатюрой кости слоновой.
Ясность.
                Прозрачнейшей ясностью пытка.
В Мясницкой
                     деталью искуснейшей выточки
кабель
             тонюсенький —
                                          ну, просто нитка!
И всё
           вот на этой вот держится ниточке.

Раз!
         Трубку наводят.
                                      Надежду
брось.
             Два!
                      Как раз
остановилась,
                          не дрогнув,
                                               между
моих
          мольбой обволокнутых глаз.
Хочется крикнуть медлительной бабе:
— Чего задаетесь?
                                    Стоите Дантесом.
Скорей,
               скорей просверлите сквозь кабель
пулей
           любого яда и веса. —
Страшнее пуль —
                                 оттуда
                                              сюда вот,
кухаркой оброненное между зевот,
проглоченным кроликом в брюхе удава
по кабелю,
                    вижу,